Сергей Угрюмов: «Можно сказать, что я эгоист» - «Красота»

Актер давно расставил приоритеты. Главное для него — работа. Подробности — в интервью

Сергей Угрюмов — один из самых загадочных актеров нашей страны. И не потому, что о нем немного известно кроме того, где родился, учился и что имеет двух сыновей, а потому что непонятно, из чего он соткан, какой он: жесткий, мягкий, чувствительный или обросший панцирем и всегда и везде ли закрытый и сдержанный. Таковы и его герои — неоднозначные, ведущие двой­ную, а то и тройную игру, зачастую просто перевертыши. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Сергей, в самом конце сезона вы сыграли Хиггинса в премьере Театра Олега Табакова «Моя прекрасная леди». Хиггинс, мягко говоря, не самый удобный в общении человек и большой эгоист. А вы?

— Любому талантливому человеку свой­ственны какие-­то экстравагантные поступки, и вообще талантливые люди, как правило, бывают неудобными в общении в обычной бытовой жизни. Конечно, он эгоист. Опять же как многие талантливые, сконцентрированные на чем-­то одном люди. Мне всегда интересно, что движет человеком. Так вот Хиггинсом движет его дело. И для меня работа — главный приоритет. Конечно, мои близкие люди страдают от этого. И обо мне можно сказать, что я эгоист, иногда в большей степени, иногда в меньшей. Я борюсь с этим, но с переменным успехом. (Улыбается.) Наш спектакль о том, какие метаморфозы могут случаться с людьми, на которых снисходит то ли проклятье, то ли благодать под названием Любовь.

— «Моя прекрасная леди» — это еще история учителя и ученика. Вам тоже везло на встречи с хорошими режиссерами и в театре, и в кино…

— Да, но главное — с партнерами. Для меня это гораздо важнее. С режиссером мы пообщались, и дальнейшая жизнь спектакля — это уже наше дело, мое и партнеров, и от того, как мы взаимодействуем друг с другом, зависит его успех. А кино — это отдельная история.

— Вы легко подчиняетесь? Актер ведь зависимый человек. Как правило, идете за режиссером или любите предлагать свое, чтобы услышали ваше мнение?

— Все-таки я по своей сути больше конструктивный человек, не люблю разрушать. И главное — я люблю свою профессию, а она, на мой взгляд, глубоко созидательная. Поэтому в основном, я считаю, надо идти за режиссером.

— Вы работали с Сергеем Урсуляком в фильмах «Ликвидация» и «Исаев». На мой взгляд, встреча с ним — всегда радость и по атмосфере на площадке, и по отличному результату…

— Конечно. Сергей Владимирович с глубоким уважением относится к актерской профессии и всегда знает, чего он хочет. Поэтому я с пиететом принимаю его выбор артистов в ту или иную картину. И если он меня не приглашает сниматься, я никогда даже подумать не могу, чтобы обидеться. Но в кино и от режиссера не все зависит. Есть оператор, монтаж… даже не то пальто может испортить дело. Очень много слагаемых успеха, и порой они все непредсказуемы, как, впрочем, в любом искусстве. Может быть все, но чего-­то главного не произойдет. Тому очень много примеров, как и обратных, когда ничто не предвещало успех, а он вдруг пришел.

— Формулу успеха просчитать совсем невозможно?

— Ее нет. К несчастью, а может, и к счастью. Когда все рождается в мучениях и вдруг получается, ты испытываешь совершенно иные ощущения в отличие от тех, когда успех ожидаем. Неожиданность дарит сильные чувства.

— Занимаясь в театральной студии или уже поступая в институт, вы представляли себя на сцене или мечтали о кино, которое в основном и приносит известность?

— Это меня меньше всего волновало. В детстве мне были любопытны ощущения, которые я испытывал, видя, как реагируют люди на мои кривлянья. И вот та бацилла, которая в меня попала, слава богу, нашла воплощение в профессии.

— У вас все началось с детских розыгрышей. Вы в школе, даже еще в детском саду провоцировали ребят на смех. Что вам это давало, зачем вы это делали?

— Я не мог понять этих ощущений, не мог их каким-­то образом сформулировать для себя, зачем я это делаю. И кстати, я вызывал у них не только смеховую реакцию, а разные эмоции, в том числе слезы. В детском саду, например, я одногруппника пугал морской свинкой, он ее очень боялся. А мне его реакция была интересна. Когда стал взрослее, конечно, уже включался внутренний «стоп». К тому же тогда уже познакомился с людьми, которые меня потихонечку выводили на сцену, и я таким образом это все, как любил говорить Олег Палыч, канализировал, то есть направлял в нужное русло.

— Когда художественный руководитель театральной студии «Романтик» Римма Михайловна Тараненко посоветовала вам поступать в театральный институт, вы сразу ей поверили?

— Я даже не задумывался. Мне сказали: «Иди поступай», — причем так просто и уверенно, что даже сомнений не возникло, по какому пути идти дальше.

— Выступая на сцене, вы уже почувствовали некий успех, популярность, может быть, даже среди учителей?

— В наших вечерах я со сцены, находясь в каком-нибудь образе, мог себе многое позволить по отношению к учителям. Это было первое соотнесение себя с образом. И я сам себя останавливал. Так, наверное, воспитывалось самое главное, особенно для людей искусства, — чувство меры, понимание того, где можно перешагнуть через какие-­то моральные, этические устои, а где нельзя. Передо мной сидел учитель, но у меня была защита — образ, маска. И они понимали, что на сцене не совсем я, хотя потом мне припоминали мои вольности на сцене. (Смеется.) Момент соединения со зрителем, эти эмоции были чем-­то невероятным для меня. Я не мог тогда в силу возраста подобрать к этому ощущению формулировку, а это был взаимообмен энергией.

— Вы знали о существовании Щукинского теарального училища и в Казани. А не приходило в голову, что в Москве, наверное, есть еще подобные вузы?

— Нет, я как-­то сразу сконцентрировался и ухватился за это, как за две удочки. На одной, в Казани, была поклевка, я ее и вытащил.

— Выходит, все сделали правильно, да и в Москве оказались вскоре все равно. Куда и к кому хотите, уже понимали?

— Ни о чем и ни о ком конкретно не думал. И ничего не знал. Поступил на второй год, в дополнительный набор в Школу-­студию МХАТ. Я не очень помню себя того, но у меня был настрой — обязательно поступить. Решимость была огромной. Наверное, если бы не прошел, и на третий год поступал бы, да и дальше, потому что уже понял, что это мое. Так удачно сложилось, что я был допущен на просмотр к Табакову. Всего кафедрой было отобрано восемь человек, а двое из них — я и Марьяша Шульц — лично Олегом Палычем.

— Что за впечатление осталось тогда от него, помните?

— Он был все время устремлен куда-­то. Но, несмотря на то что находился в движении, ему не составляло труда остановиться и очень внимательно, детально, обстоятельно, хоть и коротко поговорить с человеком, совершенно ему незнакомым. Так было и со мной. Мы с ним просто встретились в коридоре. И позже ни его занятость, ни объем тех обязанностей, которые он на себя взял, никогда не мешали ему видеть в человеке человека, как бы ему трудно ни было. Он всегда вникал в суть проблемы, причем делал это быстро, и моментально принимал решение. Это меня всегда восхищало. И долгое время, пока мы не стали поближе, он был для меня небожителем, который вдруг оказался рядом по какой-­то причине. Потом я понял, что он еще прекрасный организатор и гениальный человек с сильнейшей гравитацией: он в свою орбиту забирал людей — и потом они долго, так или иначе, вращались рядом с ним, продолжая его дело. И вот сейчас его вроде бы нет рядом с нами, а все равно законы инерции никто не отменял — и его дело живет.

— Вам было тяжело, когда его не стало?

— И сейчас тяжело, потому что, когда из плотного пространства уходит его главная составляющая, эта пустота сразу не может схлопнуться, дыра долго зияет. И чем больше масштаб личности, тем это ощутимее. Я думаю, что еще долго будет чувствоваться этот вакуум после его ухода.

— Во время учебы у вас случались какие-­то проблемы, появлялось отчаяние?

— А у кого их нет? Учеба у меня продолжается и по сей день. Если у тебя в дипломе написано — артист, это не значит, что ты можешь все. Ты должен, конечно, быть готов ко всему и уметь все, но по факту это приходит с опытом. В театре ты попадаешь в другой, совсем не похожий на студенческий коллектив — и начинается новый этап в жизни. А в институте я каждый раз боялся, когда Олег Павлович приходил на экзамен или надо было ему показать какой-­то этап работы. Или когда отчислялись однокурсники. Казалось, что это несправедливо, и пугало, что и тебя может постигнуть та же участь. Конечно, тогда мы не понимали, что значило для него расстаться с тем или иным студентом и какую ответственность он брал на себя, если все-таки оставлял человека, которого собирался отчислить. Поэтому были и трепет, и страх, который множился на боязнь свершения первых шагов в профессии, не всегда легких.

— А первую похвалу помните?

— Я только поступил, был первый показ самостоятельных работ, и мой Васисуалий Лоханкин из «Золотого теленка» его воодушевил. И меня — тоже. (Улыбается.) Больше во время учебы он меня так не хвалил.

— А как относились родители к вашему детскому увлечению театром?

— Мама не выказывала особых эмоций, поощряла мои занятия, была рада, что я не болтался по улице. Но не могу сказать, что она была счастлива от того, что я занимался в этом кружке. И папа не возражал. Они возмутились только, когда я сказал, что пойду не в военное училище, а в театральное.

— Но не остановили вас. А вообще вас можно было остановить?

— Бог его знает, что у них тогда было в головах. На тот момент у нас с отцом сложились такие взаимоотношения, что он понимал: я уже выказываю признаки мужчины, то есть отвечаю за сказанное, и если принимаю какое-­то решение, значит, это не просто так. И он с уважением отнесся к моему решению, а вот мать была категорически против. Она все время его подзуживала, зачем он меня отпускает. Но отец сказал: «Пусть поедет, потратит деньги и вернется».

— Знаю, что ваш папа был военным. А мама кем работала?

— Посудомойкой в военном госпитале. Но она как зритель очень любила кино и театр. И была очень эмоциональным человеком, у нее все было близко: и смех, и слезы.

— Вы в тридцать лет потеряли отца, маму еще раньше. Она успела застать ваши первые успехи?

— Нет. Она знала, что я в Москве, работаю в театре, живу в общежитии. Кино в те годы вообще не было, а первым значительным спектаклем был «Бумбараш» («Страсти по Бумбарашу». — Прим. авт.), но они его не видели. Папа меня вообще никогда не видел на сцене. Сериальчики какие-­то только начались, но он все равно радовался этому, был такой хвастун (улыбается), любил похвалиться мной. Когда он остался один, ему было трудно, я ему какие-­то деньжата начал подбрасывать, и он, видимо, понял, что я уже встал на ноги, и совершенно успокоился. Надеюсь, он был рад за меня.

— Дойдя до возраста родителей, вы узнаете в себе их, в привычках, в чем-­то еще?

— Конечно. Как же без этого? Не могу сказать конкретно в чем, но узнаю.

— Вы говорили, что папа был строгим, а своих детей вы как воспитывали?

— Так же. Но с поправками на то, что я в детстве чувствовал, когда меня наказывали, полнейшую несправедливость. И в какие-­то моменты знал, что так, как отец, поступать не буду.

— Вы уже преподаете в колледже…

— Я очень скептически отношусь к своему преподаванию, и Олегу Палычу это говорил. Согласился, потому что в третий раз мне уже было неловко отказываться. Но «преподаю» — это сильно сказано, потому что у меня огромная занятость сейчас в театре, а на работу со студентами нужно очень много времени. Я делюсь опытом, скорее это можно назвать наставничеством.

— Как вам кажется, молодое поколение актеров такое же, как ваше, или совсем другое?

— В чем-­то они похожи, а в чем-­то есть большая разница. С фантазией у них плохо, потому что им не надо было представлять в детстве, что палка — это пистолет, у них есть пистолеты, причем разные. А именно в детстве зарождается фантазерство и закладывается богатство внутреннего мира. У них же — в большинстве своем — детство обеспеченное, беззаботное. И у них плохо обстоят дела с общением. Переписки, соцсети… Для театра это вообще губительно, потому что здесь необходимо непосредственно живое общение. Но они гораздо мобильнее, сообразительнее в чем-­то, чем мы в их годы.

— Эрудированнее?

— Насчет этого я бы поспорил, эрудиция у них скорее поверхностная. Но это в большей степени не их вина, а родителей. И огромный привет «умникам» из Министерства образования, горе-­реформаторам, которые в девяностые годы убили, пусть и несовершенную систему образования, но все-таки приносившую свои результаты. А сейчас, причем лет тридцать бьются, толком ничего не могут предложить.

— Вы как-­то сказали, что очень рано повзрослели из-­за того, что не стало родителей. Уже став взрослым и дважды отцом, вы чувствуете, что вам их сильно не хватает?

— Конечно. Пока живы родители, ты ребенок. И как только они уходят, ты становишься последним в этой очереди. Тут и наступает взросление и понимание того, что ты уже никакой не мальчик и никто тебя сыном не назовет. Хотя Олег Палыч иногда называл. (Смеется.) Но он так не только ко мне обращался. Это человек, который значит для меня действительно не меньше, чем мои родители, которые воспитали меня до определенного момента. Олег Палыч очень сильно повлиял на то, что со мной сейчас происходит, на мою теперешнюю жизнь, как и на многих из нас, его последователей. Вот Володя Машков один из таких.

— С Владимиром Машковым вы работали вместе и над «Бумбарашем», и потом в МХТ над спектаклями «№13» и «№13D». Но тогда он не был художественным руководителем. Сейчас ваши отношения изменились?

— Недавно мы работали над «Матросской тишиной» и сейчас вместе играем там. А давно снимались в его фильме «Папа». Я считаю, Володя не сильно изменился. Нет, конечно, какие-­то изменения есть, но любой человек живет и меняется. В чем-­то он стал проще, в чем-­то сложнее. Где-­то я себя придерживаю, где-­то, наоборот, говорю то, что считаю нужным. В этом смысле у нас нет никаких проблем.

— Вы обрадовались, когда он возглавил театр?

— Да, очень. Я думаю, что это благо для нашего театра.

— Что у вас сейчас происходит с кино? Есть интересные предложения?

— Сейчас было много театра. В кино планы есть всегда, но они и сорваться могут в любой момент. Поэтому пока не буду говорить. Театр — вещь более основательная. В самые трудные времена, в девяностые годы, я остался в профессии только благодаря ему. У меня уже есть эта прививка — существования без кино. Я понимаю, что театр — это та гавань, в которой могу переждать любые лихие времена.

— В девяностые вам хватало на жизнь службой в театре или подрабатывали где-­то?

— Студентом подрабатывал много, а в театре — уже нет. Не хватало денег, конечно, но был только Дедом Морозом на Новый год.

— Вы уже можете выбирать проекты в кино только те, что вам интересны? Не заморачиваетесь на деньги, на паузы?

— По-­всякому бывает. Это моя профессия. Конечно, она должна приносить творческое удовлетворение, но если я вижу, что его здесь не получу, тогда встает вопрос о гонорарах, о материальной компенсации. Но вообще мне мало надо в быту, я не балованный человек, не модник, отдыхать тоже не умею. Иногда люблю вкусно поесть, но мне нравится, когда это простые блюда.

— Кто-­то из актеров любит посидеть с удочкой, кто-­то путешествует, а что у вас с переключениями?

— Если удается, еду к друзьям на Волгу порыбачить, просто побыть вне Москвы. Я много попутешествовал с театром. Сначала все это было в диковинку, интересовало, но вскоре стал чувствовать, что через неделю-полторы уже насытился впечатлениями и хочу домой.

— А на родине, на Дальнем Востоке, давно были? Там не остались родных?

— Давно. Там как раз остались родные. Это у меня в Камышине, где мы жили позже, никого уже нет. А на Дальнем Востоке и троюродные братья, и тетки, и дядьки есть. Мы с ними поддерживаем связь. Очень хочется поехать туда. Просто нет времени, тяжело организовать, нужно волевое решение.

— Как вы поддерживаете свою нервную систему? Ведь профессия ее так расшатывает…

— Созерцанием. Я люблю наблюдать. За людьми, природой, за всем, что находится вокруг меня.